сорок кэмэ! Туда-сюда не наездишься с вашими самолетами!
— А что мы показывать будем? — возмущались сотрудники, знавшие, что за сюжет Москва заплатит немыслимые 50 долларов.
— Архивный самолет! Мало ли у нас самолетов падало. Каждый раз подрываться куда-то?
Никто не заметил, как в коридор протиснулся маленький человек очень советского вида, которому, как мы считали, было лет сто, хотя на самом деле ему было под пятьдесят. Мы звали его Хрыч. Точнее, Хйич. Он был глуховат и картавил.
— Валюша, дойогуша, где мой кабинет? — промямлил растерянный Хйич.
— Там же, где был вчера. А также позавчера. И вообще всегда, — строго ответила секретарша.
— Да-да-да-да, — смущенно спохватился Хйич.
Все так же смущаясь, Хйич проскользнул под могучей, лопающейся на вытачках полиэстеровой органзой Валентины Ивановны к себе за хлипкую дверь, и вскоре оттуда донесся Кубанский казачий хор.
— Ты Кубань, ты наша Йодина! — смущенно подпел Хйич.
Валентина Ивановна вздохнула с видом матери идиота на родительском комитете.
Наслушавшись и напевшись, Хйич велел Валентине звать всех к нему в кабинет.
Привстав над своим столом, заваленным подшивками советских кубанских газет, Хйич паркинсонно подрагивал, отчего его пестрый коротенький галстук метался по щуплой груди, как тополиный листок, яростно выметенный Анжеликиной шваброй.
— Товайищи! — начал, волнуясь, Хйич. — Идет стъяда. И в этот нелегкий момент, когда наш тъюдолюбивый къяй чествует хлебоеба…
— Кого? — скривился Серега.
Хйич бросил на нас слабовидящий взгляд.
— Когда наш хлебоебный къяй чествует тъюдолюба…
Серега не выдержал и предательски фыркнул. Хйич медленно перевел взгляд в его сторону и подслеповато остановился на мне.
— Деточка, ты к кому?
— Я тут работаю, Афанасий Альбертович.
— Яботаешь? А что делаешь?
— В данный момент готовлю специальный репортаж о трудолюбивых хлеборобах, — ответила я, придав своему лицу максимально пионерское выражение.
— Молодец, деточка. Итак. Что я говойил? Идет стъяда. И в этот нелегкий момент, когда олигайхи, куйощупы и сионисты…
Хйич задумался, потеряв мысль.
— Кукурузник, — устало напомнила Валентина.
— Да-да-да-да… В эту нелегкую пойу, когда нас одолевают сионисты и стъяда, на нашу йодную Кубань, на нашу многосгъядальную землю… — Хйич сделал паузу, чтобы подчеркнуть многострадальность земли, и продолжил: —…упал самолет!
«Ах!» — деланно вскрикнули все шесть журналисток нашей крошечной телекомпании. Валентина презрительно закатила глаза.
— Ужасная тйагедия. Мне звонили с федейального канала московские коллеги…
«Газета „Гудок комсомольца“ тебе коллеги», — пробубнил Серега.
Я больно пихнула его локтем в интеллигентные ребра, наощупь знакомые всем журналисткам нашей телекомпании, кроме Аниты.
— Каждый из вас, безусловно, достоин стать автойом остъего матейиала. Главное — отъязить тъюдолюбие наших хлебоебов. Кто готов?
— Я! — хором крикнули все шесть журналисток.
Хйич окинул нас медленным взглядом. Серенькие зрачки под набрякшими веками доползли до меня. Но не остановились. Я запаниковала. Мой единственный шанс улетучивался, как шипучая пена разбавленного тихорецкого. И я зашла с козырей.
— Ты Кубань, ты наша Родина! — затянула я. Четыре пары накрашенных глаз посмотрели на меня с ненавистью, и только Анита — с плохо скрываемым восхищением.
— Как, ты сказала, тебя зовут? — спросил Хйич, остановив, наконец, свои веки на мне.
Через три минуты я уже звонила в Москву, выпросив у Валентины право на один междугородний звонок в обмен на подаренный мне Анитой билет на концерт певицы Линды.
Редактор Лариса на том конце провода говорила с произношением, в котором не было ни одного кубанского смазанного согласного, с нездешними звуками, так похожими на Серегины, — и я с удивлением вдруг поняла, за что — кроме татарских глаз цвета маслин, обтянутых скул и благородной сутулости — мы все его так любили. Говорила Лариса не со мной и трубку рукой прикрывала плохо.
— На Кубани там… — я услышала край ее объяснений кому-то.
— Что??? Что может случиться на Кубани???!!! — отвечал ей кто-то капризный с отдаленно знакомыми интонациями.
— Самолет упал.
— Пассажирский? Трупов много? — оживился капризный.
— Кажется, нет. Но сегодня вообще по новостям тухляк. А тут девочка как раз с Кубани звонит.
— Девочка? — презрительно фыркнул капризный и выхватил у Ларисы трубку.
— Что я от вас хотел? — спросил он меня, и в отдаленно знакомых интонациях я узнала неповторимые придыхания одного из лучших ведущих страны.
— Не знаю, — растерялась я…
— Это что за провинциальная хамка? — спросил ведущий Ларису, тоже плохо прикрыв трубку рукой.
— Сейчас найдем другую!
— Другую провинциальную хамку?! Они все на одно лицо.
— Чтобы к вечеру был репортаж! — громко шепнула мне Лариса. — Быстро, пока он не передумал!
Редакционную машину Валентина мне не дала, пришлось ехать на своей. Полусгнившая белая десятилетняя «Ока» с проржавленным до ломких дыр жестяным дном и потерянным мною где-то на звонких трамвайных путях глушителем была главной инвестицией моего отца в мое и свое будущее. В «Оке» не работало все — даже окна не открывались. На светофорах в июльские плюс сорок три я открывала сразу обе двери и по очереди махала ими, как крыльями, чтобы не задохнуться в этом первом своем автомобиле, из-за которого девушки нашей телекомпании прозвали меня «лягушонкой в коробчонке». Все, кроме Аниты.
Отец — чистокровный армянин, что не мешало ему быть активным участником одного из казачьих объединений, изъясняться на первоклассной балачке и по запаху темной воды определять, зашла ли в ахтарский Лиман жирненькая шамайка — переживал, что в мои восемнадцать карьера моя развивается недостаточно споро, и посчитал своим долгом ускорить процесс, вручив мне орудие производства — собственный автомобиль.
— В двадцать лет ума нет — и не будет. В тридцать лет детей нет — и не будет. В сорок лет денег нет — и не будет, — провозглашал казак Симоньян, выросший на Кубани в армянской семье, впитав мудрости обеих культур с кизиловым киселем матери и кислым мацуном отца. Ему давно уже было за сорок, денег у него не было. Он знал, о чем говорил.
На этой «Оке» в поисках тем для московской редакции я объездила всю Кубань, от рогозовых плавней, поросших ежеголовником, до Абрау, где всю ночь шуршат в можжевеловых чащах змеи и черепахи, а после дождя, когда воздух налит розмарином, осторожно скользит по камням пресноводный краб, и однажды под Ейском, заночевав у дороги, где сочилось сквозь изгородь тополей предзакатное солнце, я увидела розового пеликана.
И сейчас Серега Млечин пытался упаковать свои длинные ноги в мою коробчонку, пока я с третьего раза тужилась ее завести.
— И куда мы едем? Конкретно? — спросил Серега.
— Как куда? Искать кукурузник. Где-то под Старонижестеблиевкой он пропал.
— Куда именно мы поедем его искать?
— В поля, ясное море. Куда он еще мог упасть?
— Тут у вас три Франции полей, — заметил Серега, который на Кубань приехал, спасаясь
